Такой серой и безжизненной я не видел ее никогда. Взлохмаченные волосы, колкий и пустой взгляд, осунувшиеся плечи и несколько крупных морщин.
- Я все теряю, — сказала она. — Мне придется все закрывать, всех увольнять.
На мой вопрос, в состоянии ли она рассказать подробнее о происходящем, она зарыдала. Даже не зарыдала, а завыла. Тоскливо так, безжизненно, будто в пустоту темной ночи. Сквозь этот вой я смог понять, что школы и детские сады ушли на карантин. Бизнес на грани разорения, аренду платить нечем, а собственники помещений не идут навстречу, долбанное государство не помогает.
Минут через тридцать, когда поток слез пошел на убыль, а цвет ее кожи стал принимать естественный цвет, я спросил:
- Чем я могу помочь?
Она посмотрела на меня. Взгляд был все еще тусклый, но уже не злой.
- Я хочу выжить.
- Вы связываете собственную жизнь с выживанием бизнеса?, — уточнил я.
Она замолчала. Мы просидели в тишине минут пять. По ее утомленному лицу гуляли тени. Внутри что-то происходило. Я молчал и наблюдал.
- Давай найдем выход.
Эта фраза была сказана с чувством более решительным. Екатерина ответила на предыдущий вопрос, но не озвучила свои размышления. От рыданий и тоски мы перешли к внутренней злости. Она хотела действий, пути, побега. Всего, что могло ее спасти или дать надежду на спасение.
- Как думаете, это надолго?, — уточнил я.
Она завелась не на шутку.
- Это должно закончиться прямо сейчас. Иначе все, что я делала, умрет.
- Давайте пофантазируем, что это надолго.
- Нет! Это должно закончится прямо сейчас. Так не может больше продолжаться